|
Каждый раз, когда я слышу старинную песню: Живет моя отрада В высоком терему..., в моей памяти встает светлый образ Толи Елисеева – отважного истребителя, умного воздушного следопыта-разведчика и доброго товарища.
А как он пел! У него был хоть и не поставленный профессионально, но чудесный, сильный и нежный тенор. Песенный дар – огромное богатство в человеке. Толя щедро расточал это богатство. Когда он входил в помещение, ему сразу говорили:
– Толя, спой! И он, улыбаясь широкой, какой-то необычайно светлой улыбкой, которая так шла к его крупному, красивому лицу, немедленно, с нескрываемым удовольствием, отвечал: – Сейчас. И начинал петь. А часто бывало так – входя в землянку и оглядывая ее своими ясными, голубовато-серыми глазами, он говорил: – Что-то скучно у вас, ребята. Не спеть ли вам? Пел и то, что просили, и то, что не просили. Репертуар у него был неисчерпаемый. Он знал, что доставляет товарищам удовольствие, и стремился доставить его как можно больше. Он пел и в полете, но только про себя. Впрочем, иногда, включив радио на своем самолете, предлагал товарищам, летевшим с ним в группе: – Ребята, не спеть ли вам? Он говорил шутя. Знал, что его слова вызовут улыбку. В полете рацию ничем посторонним занимать нельзя. И хотя все убеждены, что он петь не будет, все же каждый раз в эфире раздавались поощрительные возгласы: Давай, Толя, спой!
Появился он в полку так: зимой 1942 года с одного тылового аэродрома на фронтовой должно перелететь пополнение. Зимний заполярный день короток, а летчики еще не были знакомы с особенностями крайнего Севера. В быстро наступивших сумерках группа самолетов попала в снежный заряд и рассеялась. Кто вернулся назад, кто сел на замерзшем озере, а кто и прямо на лес. И только Толя Елисеев добрался до нужного аэродрома. Поздно вечером его поселили в комнате, где жили летчики одной эскадрильи. Усталый от напряжения, он свалился в постель и сразу же уснул. Утром, когда все обитатели комнаты уже проснулись, но по случаю снежной, нелетной погоды еще нежились в постелях, вдруг они услышали, как кто-то чистым, мягким тенором запел вполголоса:
Живет моя отрада В высоком терему... Но командир эскадрильи нарочито грубоватым голосом осведомился: – Это кто поет? – Я, – ответил Толя. – Кто же такой – «я»? Но тут вмешался другой летчик: – Это, кажется, товарищ капитан, один из тех, которые вчера заблудились. – Так чего же ты поешь? – не унимался комэск. – А чего же мне не петь? – удивился Толя, и, приподнявшись, сел на постели. – Соловей – птица певчая, – убежденно произнес он. Это было настолько неожиданно, что летчики, как по команде, приподнялись на своих койках и взглянули на него. От его светлых, почти белых волос[1], от девичьи невинной улыбки исходило нежное сияние. Он оглядел всех и вдруг как-то по-детски, смешно сморщил нос и фыркнул. Взрывом смеха ответили летчики на это озорство.– Ну и соловей! – Силен соловей!
В летную семью полка Толя вошел сразу как свой, любимый сын[2]. Его немножко баловали, снисходительно относились к мелким шалостям. И все хотели посмотреть, каков он будет в бою. Как пилота его уже оценили. Толя прекрасно владел машиной. А как воздушного бойца – еще не знали. И вот представился такой случай. Шестерка наших истребителей, ведомая командиром эскадрильи Владимиром Соломоновым, барражируя над линией фронта, встретилась с шестью немецкими истребителями «Мессершмитт-109». Гитлеровцы, верные своим правилам, ввязывались в бой только тогда, когда их было вдвое-втрое больше, чем наших. Во всех остальных случаях они предпочитали удирать. Но Соломонов, верный своим, советским правилам, навязал немцам бой. Когда один из немцев, забравшись на высоту и как хищник, выбиравший жертву, кинулся вниз на один из наших самолетов, Толя перехватил его на полпути и погнался за ним. Немцу уже было не вывернуться. Толя сидел буквально на хвосте у него, посылая короткие очереди, и, как говорят, вогнал в землю «по самые уши». В пылу преследования он и сам чуть не ударился об землю, но вовремя выхватил машину. Этот бой был позорным для фашистской авиации. В равных условиях, при равном количестве сражающихся, наши летчики сбили четыре вражеских самолета и сами все до одного вернулись домой. На обратном пути, когда летчики увидели свой аэродром, кто-то предложил по радио: – Толя, спой! Елисеев с готовностью отозвался: – Сейчас. И запел: – Живет моя отрада В высоком терему А в терем тот высокий Нет хода никому. На земле друзья поздравили его с боевым крещением, с первым сбитым самолетом, и говорили: – У этого соловья соколиная хватка.
Это Алексей Поздняков разгадал в нем способности воздушного разведчика. Присматриваясь к тому, как Толя ведет себя на земле, Поздняков отметил одно очень ценное качество – мгновенную реакцию. Как раз то, что необходимо летчику вообще, истребителю – в частности. И особенно воздушному разведчику. Толя на лету подхватывал любое слово, быстро находил ответ на вопрос, заданный ему. Поздняков сам был таким. Это не балагурство. Балагуров Поздняков не любил. И вот однажды он решил взять с собой Елисеева на разведку. Полет можно было бы назвать обычным, если бы не одна особенность – надо разведать коммуникации противника в глубоком тылу. В воздухе нужно находиться до предела – пока хватит горючего. А его, прямо скажем, не так уж много – на час с небольшим. Поздняков придирчиво допытывался у Толи: как должен вести себя ведомый в полете, на штурмовке, в воздушном бою; как находить на местности то, что условно изображено на карте, что нужно делать с мотором, чтобы продлить полет? Толя блестяще отвечал. И все Поздняков был придирчив до жестокости. Вышел Толя из землянки, где был КП полка, как из бани: красный, взмокший. И когда ребята, заметив это, шутливо поздравили Толю с «легким паром», он только произнес: – Ну и ну! В летной школе такого не было! Полет прошел нормально. Летали час с небольшим. Но за этот час разведчики проникли далеко во вражеский тыл, где гитлеровцы уже чувствовали себя в безопасности. Выполнено не только задание по разведке. Летчики дважды штурмовали автоколонны противника, подожгли пять автомашин. Но главное было не в этом. Когда они пришли к командиру полка – доложить о полете, Поздняков неожиданно предложил: – Пусть докладывает лейтенант Елисеев. Толя и не предполагал, что ему придется докладывать. Ведь он – только ведомый. Но делать нечего. Толя достал из своего планшета карту, мысленно проделал весь полет, и начал рассказывать. Поздняков слушал молча и только время от времени одобрительно кивал головой. Закончив, Толя вопросительно посмотрел на Позднякова. Тот молчал. Толе стало не по себе. Но ведь он и не должен был докладывать. Это какая-то поздняковская выдумка. А вот сейчас капитан возьмет и скажет: то-то не заметил, то-то пропустил... Поздняков повернулся к командиру полка. – Ну что ж, мне, пожалуй, добавить нечего. И только отметил, что в полете лейтенант Елисеев держался цепко. Это была высокая похвала. После этого полета Елисеева стали чаще посылать на разведку. И когда за ним уже закрепилось звание разведчика, вдруг произошел казус – нелепый и обидный. Вылетели Адам Концевой и Анатолий Елисеев. Вылетели парой, а вернулись на аэродром по одиночке. Потеряли друг друга в полете. И уж если говорить честно, то Толя потерял своего ведущего. Стыд такой, что и в глаза смотреть никому невозможно. Задание-то было выполнено, но как избавиться от стыда? В этот день Толя не пел. Вечером зашел к комиссару полка Гримову, которого уважал вдвойне и как комиссара, и как боевого летчика. Гримов усадил его. Он понимал, что мучало Толю. – Расскажите, как было дело. Комиссар уловил главное: потеряли друг друга потому, что летели не от солнца, а на солнце. Черт возьми, как это было верно! Именно из-за этого потерялись. Ну баста! Вернулся в эскадрилью и сразу доложил: – Не спеть ли вам, ребята!? Летчики удивились. Целый день он ходил подавленный, а тут... – С девушкой встретился? – Нет, лучше. С комиссаром.
Третий[3] самолет Толя Елисеев сбил на глазах у жителей Мурманска. Дело было так: комиссар эскадрильи Алексей Селезнев с летчиками Юрилиным и Елисеевым барражировали над городом. Потом у Юрилина что-то случилось с мотором и он ушел на свой аэродром. Как только Селезнев и Елисеев остались вдвоем, словно по заказу из-за сопок появились два «Хейнкеля-113»[4] и один «Мессер». Встреча должна была состояться – и она состоялась. Если смотреть на это неискушенным глазом с земли, можно видеть легкую веселую карусель. Высоко в воздухе резво кружились пять птичек. Изредка, сквозь рев моторов слышался сухой треск, словно кто-то разрывал крепкое полотно. Молодому, необстрелянному летчику в самых первых полетах всегда кажется, что все зенитки бьют только по нему одному, что все вражеские истребители целят только в него одного. В этом бою были моменты, когда это уже не казалось, а было на самом деле. Двое немцев зажали Селезнева и Толя бросился на выручку комиссара. Дальнейшее произошло мгновенно. Все три немецких истребителя напали на Толю. Даже испугаться было некогда. Все время в мозгу сверлила мысль: «Хотя бы одного... Хотя бы одного...» Вот он выбрал удобный момент. Боевой разворот – и уже не немец, а Толя оказался в хвосте у немца. Длинная пулеметная очередь распорола февральское небо. Немец попытался уйти из-под огня со снижением. Толя обернулся – сзади его прикрывает комиссар. «Порядок» – подумал Толя. Резкий толчек ручки от себя и машина ринулась вниз. Елисеев не давал больше длинных очередей. Он бил короткими, четко и уверенно. И вот на одной из сопок, окаймляющих город, поднялся столб черного дыма. «Мессершмитт» так и не вышел из пике. На этом бой и закончился, ибо когда Селезнев и Елисеев оглянулись по сторонам, «Хейнкелей» уже не было. В эскадрильи обычно обсуждался каждый бой. Когда разбирался этот, Селезнев спросил, какие выводы сделал для себя Елисеев. Комиссар смотрел на молодого летчика и боялся только одного: чтобы Елисеев не начал бахвалиться. Это приводит к зазнайству – самому страшному врагу на войне. А Толя начал неожиданно: – Сегодня я еще раз убедился, что надо внимательно следить за тактическими приемами немцев. Они все время меняются. Он обстоятельно и довольно верно нарисовал картину этого воздушного боя. Комиссар был доволен.
И вот однажды Толя не вернулся из разведки. Сразу вылететь на поиски было нельзя – начался сильный снегопад. Тогда послали специальную лыжную команду. И его нашли. На берегу какого-то безымянного озера лежала машина, полузанесенная снегом. Когда лыжники разгребли снег, они увидели Толю, сидящим в кабине с опущенной головой. В стекле кабины темнела маленькая зловещая дырочка. Вероятно, смертельно раненый, он все же нашел в себе силы, чтобы посадить машину на живот. Но потом силы оставили его. Поза у него была такой естественной, что казалось – он просто задремал. Вот сейчас он поднимет голову и взглянув на мир своими ясными глазами, скажет убежденно, с улыбкой: – Соловей – птица певчая... Не спеть ли вам, ребята?..
АЛЕКСАНДР ШЕВЦОВ
В 1965 году этот художественный очерк был прислан школьниками-следопытами килпъяврской средней общеобразовательной школы маме Анатолия Елисеева Матрене Николаевне в Москву. Пунктуация и орфография практически везде оставлены как в машинописном оригинале.
1 К сожалению, не известно, как собирал и откуда брал информацию А. Шевцов при подготовке этого очерка, но приходится заметить, что в повествовании содержатся неточности. Например, в описании внешности героя рассказа. Волосы у А. Елисеева, судя по словам его близких родственников и фотографиям были скорее темно-русые, каштановые. к тексту
2 В данном очерке А. Елисеев описан как новобранец, только попавший на фронт. Однако перед описываемыми событиями он уже участвовал в войне с Финляндией (на самолете И-153), где был награжден медалью «За отвагу». к тексту
3 В другом источнике этот самолет указан, как сбитый не лично Елисеевым, а совместно с Селезневым. Но в Наградном листе именно он единственный указан на его личном счету. к тексту
4 Про этот "легендарный" самолет можно прочитать здесь >>. Видимо, за Хейнкели-113 были приняты другие самолеты. к тексту
|